Неудачный эксперимент
Жаворонков тщательно анализировал все налеты на Берлин. Каждый летчик по возвращении в Кагул докладывал ему о своих наблюдениях, и теперь у него сложилась полная картина о зенитном и авиационном прикрытии столицы фашистской Германии. Сидя в штабной землянке, Жаворонков углубленно думал над оптимальными вариантами бомбометания. Требовалось более точно поражать военные и промышленные объекты, и в то же время из-за плотности зенитного огня летчикам трудно осуществлять прицельное сбрасывание. Безопасной в создавшихся условиях являлась высота 6000 метров.
От работы генерала отвлек вошедший радист.
— Вам радиограмма от наркома Военно-Морского Флота, товарищ генерал! Срочная!
Жаворонков прочитал радиограмму, болезненно сморщился. Нарком сообщал, что на Сааремаа вылетает представитель Ставки Верховного Главнокомандования В. К. Коккинаки.
Адмирал Кузнецов явно недоволен руководителем налетов на Берлин, а наркому, соответственно, выразил неудовольствие сам Верховный, который требовал применять 1000-килограммовые бомбы. Действительно, по своей конструкции ДБ-3 мог нести на внешней подвеске бомбу весом в 1000 килограммов, если на нем стояли новые моторы и аэродром имел взлетную полосу с твердым покрытием. А моторы на самолетах Преображенского и Щелкунова давно уже выработали все положенные по нормам ресурсы и поднимались они с грунтовой взлетной полосы, к тому же явно недостаточной по длине.
Жаворонков забеспокоился. Может быть, он и правда напрасно приказал летчикам авиагруппы брать на внешнюю подвеску лишь ФАБ-250 и ФАБ-500? Ведь несмотря на выработанные моторами ресурсы, дальние бомбардировщики свободно перекрывают расстояние почти в 1800 километров. А майор Щелкунов, у которого на подходе к Берлину отказал правый мотор, сумел все же отбомбиться и дотянул до аэродрома на одном моторе. Выходит, командующий военно-воздушными силами ВМФ подвел своего наркома?!
Жаворонков вызвал Преображенского.
— Читайте, Евгений Николаевич,— протянул он радиограмму.
По мере чтения губы полковника сжимались, лоб пересекли морщины.
— Да на некоторых машинах моторы греются уже с ФАБ-двести пятьдесят! — взволнованно произнес он.
— А на остальных?
— С одной ФАБ-пятьсот едва доходим до Берлина.
— И все же если тысячекилограммовую брать? — настаивал Жаворонков.
Преображенский развел руки в стороны, потом резко, со вздохом опустил ладони на колени.
— Товарищ генерал, дайте мне новую машину! Я возьму на внешнюю подвеску ФАБ-тысяча да еще все бомболюки заполню!
Жаворонков вяло улыбнулся.
— Ладно, вы меня убедили,— устало проговорил он.— А вот убедим ли мы представителя Ставки?
Коккинаки прилетел в тот же день на истребителе И-16. Жаворонков встретил его у подземного командного пункта.
— Теперь понятно, почему ваши бомбардировщики целехоньки, Семен Федорович! — восторженно произнес Коккинаки, пожимая руку Жаворонкову.— Великолепно вы замаскировали аэродром! Грешным делом, я подумал, что не сюда прилетел.
— Морские летчики на выдумку хитры, Владимир Константинович,— ответил Жаворонков.
Он пригласил московского гостя в землянку.
— Вы знаете цель моего прибытия? — спросил Коккинаки.
— Да. Я получил радиограмму от наркома.
— Так почему же до сих пор ваши летчики не берут на внешнюю подвеску ФАБ-тысяча? — поинтересовался Коккинаки.— Я жду вашего ответа, Семен Федорович.
— Лучше меня ответят те, кто летает на Берлин,— сказал Жаворонков.— А я, видите, с земли координирую полеты.
Коккинаки сухо засмеялся:
— Ну, ну, Семен Федорович! Вы здесь все решаете.
— Решаю я, действительно,— согласился Жаворонков.— А вот летают на Берлин летчики первого минно-торпедного полка.
Он вызвал своего адъютанта майора Бокова, попросил:
— Пригласите, пожалуйста, ко мне полковника Преображенского. Он где-то тут, рядом.
— Есть, товарищ генерал! — козырнул Боков и вышел.
Преображенский явился быстро (он уже, как и вся авиагруппа особого назначения, знал о прилете в Кагул представителя Ставки), поздоровался. С летчиком-испытателем Коккинаки они не были лично знакомы, хотя и знали друг о друге.
Коккинаки шагнул навстречу, дружески протянул Преображенскому руку.
— Поздравляю вас с присвоением высокого звания Героя Советского Союза, товарищ полковник!
— Благодарю, Владимир Константинович.
— Весь советский народ восхищен вашими морскими летчиками! В такое тяжелое для нашей страны время вы бомбите столицу фашистской Германии — Берлин!
— Делаем все возможное, Владимир Константинович.
Коккинаки усмехнулся, предложил Преображенскому табуретку и, когда тот сел, не спеша заговорил, четко выговаривая каждое слово.
— Тут я с вами не согласен, дорогой полковник. И не только я... Если бы делали все возможное — вдвойне вам честь и хвала! — Он придвинул свою табуретку ближе к Преображенскому, наклонился к нему.— Давайте говорить напрямую, как специалист со специалистом, как летчик с летчиком.
— Я слушаю вас, Владимир Константинович,— Преображенский выдавил из себя сухую улыбку, заранее зная, о чем пойдет этот неприятный для него разговор.
— Один вопрос. Один-единственный,— начал Коккинаки.— Почему...— он повторил, но уже строже — Почему ваши прославленные морские летчики не берут на внешнюю подвеску ФАБ-тысяча? Ведь конструктивные особенности самолета Ил-четыре или ДБ-три позволяют брать на борт еще большую бомбовую нагрузку! И практикой это давно проверено.
Преображенский в знак согласия закивал головой.
— Все верно, Владимир Константинович. Все верно. Машина ДБ-3 хорошая, даже отличная! Спасибо ее конструктору Сергею Владимировичу Ильюшину. От нас, летчиков, спасибо. Но в наших, наших конкретных условиях с ФАБ-тысяча или двумя ФАБ-пятьсот она не потянет.
— Изношенность моторов, грунтовая взлетная полоса, дальность полета на потолке, погодные условия — знаю! — сказал Коккинаки.— Я подробнейшим образом изучил все отчеты командующего ВВС флота о налетах на Берлин.
Жаворонков, терпеливо следивший за разговором опытных летчиков, вспыхнул.
— В моих отчетах что-то сомнительное? — не сдержался он.
Коккинаки замотал головой.
— Что вы, что вы, товарищ генерал! Все верно, все точно, правильно. Но, дорогие товарищи, вы просто перестраховываете себя.
Преображенский резко поднялся с табуретки.
— Уж не хотите ли вы обвинить нас в трусости? — в упор спросил он.
— Никогда, полковник,— жестом руки Коккинаки предложил Преображенскому снова сесть на табуретку.— Бомбить Берлин могут лишь отважные экипажи. А вот с перестраховкой... то я исходил из того, что вы же никогда и не пробовали взять на внешнюю подвеску ФАБ-тысяча. Одни эмоции, предположения, расчеты...
— Расчеты верны.
— Позвольте выразить сомнение,— не согласился Коккинаки.— Можете доказывать кому угодно, только не мне. Я эту машину знаю не хуже вас.
— Да кто спорит, Владимир Константинович?! — вмешался в разговор Жаворонков.— Вы, лично вы первым испытывали Ил-четыре, ставили на нем мировые рекорды по дальности полета и поднятию тяжестей. Знаем, все знаем. И гордимся вами, поверьте.
— Дали бы мне такой самолет, какой тогда был у вас, в спортивном варианте, новенький, я бы на Берлин взял ФАБ-тысяча на внешнюю подвеску и загрузил бомболюки десятью ФАБ-сто! — заверил Преображенский.— А наши машины серийные, потрепанные в боях, изношенные...
Слова Преображенского не понравились Коккинаки, задели его уязвленное самолюбие, на щеках у него даже выступили красные пятна.
— Вы что же, полковник, полагаете, что мой опыт... что я...
— Вовсе нет, уважаемый Владимир Константинович,— перебил Жаворонков, стараясь смягчить резкость высказываний командира полка.— Полковник Преображенский просто подчеркнул наши непростые условия, беспокоится за выполнение правительственного задания по ответной бомбардировке Берлина.
Преображенский спохватился, командующий ВВС флота осуждает его несдержанность в разговоре с представителем Ставки, виновато склонил голову.
— Вы, Владимир Константинович, как летчик должны нас понять...
— Я-то вас понимаю, хорошо понимаю, а вот вы меня нет! Не хотите понять,— несколько успокоился Коккинаки.— Не по своей же воле я прилетел на остров Сааремаа. Меня направила Ставка...
— И это нам известно,— произнес Жаворонков.— Что же касается злополучных ФАБ-тысяча, то у меня есть предложение, Владимир Константинович.
— Какое предложение, Семен Федорович? — оживился Коккинаки.
— Поскольку ни я, как командующий ВВС флота, ни командир полка вас не переубедили, давайте послушаем, что скажут те, кто водит группы дальних бомбардировщиков на Берлин.
Коккинаки задумался над предложением генерала. В конце концов надо выслушать всех, а уж потом принимать решение.
— Хорошо, давайте говорить с командирами групп,— согласился он.
На встречу с представителем Ставки Верховного Главнокомандования генерал пригласил командиров морской и армейской авиагрупп Преображенского и Щелкунова, командиров эскадрилий Ефремова, Гречишникова, Плоткина и Тихонова, флагманских штурманов Хохлова, Малыгина и Лаконина, военкома Оганезова и старшего инженера Баранова. Представлять Коккинаки не требовалось, каждый отлично знал и летчика-испытателя и его рекорды на самолете ДБ-3.
17 июля 1936 года он поднялся на высоту 11 294 метра с грузом 500 килограммов, а через девять дней — на 11402 метра с грузом 1000 килограммов. 21 августа Коккинаки с тысячекилограммовым грузом взял высоту 12 101 метр, превысив все ранее имевшиеся достижения. Мировой рекорд был установлен 7 сентября этого же года, когда ему на ДБ-3 удалось с грузом в 2000 килограммов достигнуть 11 005 метров высоты.
Коккинаки принадлежали выдающиеся достижения и в дальности полета на ДБ-3. 26 августа 1937 года он пролетел 5000 километров с грузом 1000 килограммов по маршруту Москва — Севастополь — Свердловск — Москва с рекордной средней скоростью 325 километров в час. Вместе со штурманом Бряндинским 27 и 28 июня 1938 года Коккинаки совершил беспосадочный перелет из Москвы на Дальний Восток, за что ему было присвоено звание Героя Советского Союза. И, наконец, 29 апреля 1939 года Коккинаки и штурман Гордиенко на ДБ-3 без пересадки перелетели через Атлантический океан из Москвы в Соединенные Штаты Америки, продемонстрировав всему миру отличные летные качества советского самолета.
Высказались все летчики и штурманы, летавшие на Берлин. Мнение их было единым: брать ФАБ-1000 или две ФАБ-500 на имеющиеся самолеты нельзя. Материальная часть бомбардировщиков основательно изношена, моторы выработали свои ресурсы, мощность их упала, и поэтому нет никакой гарантии безопасности взлета бомбардировщика по грунтовой полосе с такой нагрузкой. К тому же летать на Берлин приходится на предельной высоте, отчего расход бензина очень большой. При увеличении нагрузки расход горючего еще более возрастет, и тогда его может не хватить на обратный путь.
Коккинаки слушал не перебивая, делал карандашом пометки в блокноте.
— Кроме состояния техники надо учитывать еще и состояние экипажей, и в первую очередь пилотов,— сказал Оганезов.
Военком 1-го минно-торпедного полка заметил правильно, Жаворонков вполне был с ним согласен: люди устали, вымотались. Полет длится более семи часов, происходит он в сложных условиях: ночью, на высоте около 7000 метров, при кислородном голодании, в холоде, под воздействием у цели зенитной артиллерии и истребителей врага. Люди действовали на пределе своих физических и моральных сил, особенно над Берлином. Когда же ДБ-3 подходили к своему аэродрому, то напряжение спадало, летчики расслаблялись, внимание, так необходимое для точного расчета посадки, притуплялось, и некоторые платили за это жизнью. Так во время приземления взорвались бомбардировщики лейтенантов Александрова и Кравченко.
Доводы летчиков и штурманов все же до конца не убедили Коккинаки, хотя со многими выступлениями он, как летчик-испытатель, внутренне соглашался. Заключение его было коротким, ведь едва ли стоило представителю Ставки вступать в спор, решают ведь не экипажи, а командующий ВВС флота генерал-лейтенант авиации Жаворонков. Коккинаки поблагодарил присутствующих за откровенные выступления, сказав, что понимает трудности, возникшие у летного состава авиагруппы особого назначения, напомнил о необходимости наращивания ударов по Берлину, для чего следовало применять бомбы самого крупного калибра, и пожелал удачи экипажам в выполнении почетной и ответственной боевой задачи по ответной бомбардировке столицы фашистской Германии. Что касается ФАБ-1000, то он все же полагает вполне возможным брать ее на внешнюю подвеску. А окончательное решение они примут вместе с командующим ВВС флота.
Вернулся в землянку Коккинаки недовольный и расстроенный. Летчики и штурманы во главе со своим командиром словно сговорились, как огня боятся ФАБ-тысяча. Да и генерал Жаворонков их поддерживает. А у него задание, личное задание Верховного Главнокомандующего, который требует бомбить Берлин авиабомбами самого крупного калибра. Даже трудно представить, как отнесется к нему Сталин, когда он вернется в Москву ни с чем. Такого еще не бывало, чтобы желание Сталина кто-то не выполнил.
Преображенский хотел было остаться со своими летчиками, но Жаворонков попросил его пройти вместе с ним в землянку к Коккинаки. Ведь предстоял еще самый серьезный разговор с представителем Ставки, и мнение командира полка будет не последним. Насупившись, они оба сосредоточенно молчали, понимая состояние явно рассерженного Коккинаки. Да и им было не легко, вопрос касался жизни и смерти вверенных боевых экипажей авиагруппы особого назначения.
Вошел с подносом адъютант командующего майор Боков, поставил на стол три стакана горячего крепкого чая, холодную закуску и молча вышел.
— Владимир Константинович, перекусим слегка,— предложил Жаворонков.
Коккинаки словно не расслышал приглашения генерала, мысленно он все еще спорил с выступавшими на совещании летчиками и штурманами, опровергал их доводы.
— Собственно, я заранее предвидел, что скажет мне ваш летный состав,— подвел он итоги совещания.— Каков поп, таков и приход. Каков командир полка, таковы и его подчиненные.
— Я горжусь своими подчиненными! — стараясь говорить спокойнее, ответил Преображенский.— У нас в полку отлично подготовленные, опытные экипажи. Если бы везде были такие, мы не отступали бы от немцев!
Коккинаки плохо слушал, о чем говорил Преображенский, думая о своем.
— Товарищ полковник, а почему вы не выступили на совещании? — спросил он, искоса поглядывая на раскрасневшееся, воспаленное лицо Преображенского.
— Свое личное мнение я вам уже высказал, Владимир Константинович.
— Я думал, грешным делом, вы встанете и скажете, что первым полетите на Берлин с ФАБ-тысяча. Пример, так сказать, покажете. По существующему в армии и на флоте командирскому принципу: делай как я!
Преображенский прикусил нижнюю губу, сдерживая себя. И все же резко сказал, хотя Жаворонков взглядом и просил его промолчать:
— Своим долгом я считаю как можно дольше громить немцев, по крайней мере до тех пор, пока мы не очистим от них нашу землю. Моя же бессмысленная смерть от предлагаемого вами эксперимента долгожданный час победы не приблизит. Другое дело, гибель при выполнении боевого задания, над Берлином...
— Значит, боитесь?! — по-своему расценил Коккинаки ответ командира полка.
— Трусом никогда не был и не буду! — вспыхнул Преображенский.— Говорить совсем одно, а вот делать... Да-а! — вдруг осенила его дерзкая мысль.— А почему бы вам, уважаемый Владимир Константинович, как летчику-испытателю, самому опытному из нас и лучше всех знающему машину ДБ-три, не показать нам, трусливым недоучкам, достойный подражания пример и первому не взлететь с ФАБ-тысяча?!
— Евгений Николаевич, да вы что? В своем уме? О чем говорите?! — перебил обескураженный неслыханной дерзостью командира полка явно растерявшийся Жаворонков. Но Преображенского уже невозможно было удержать, пока не выговорится.
— Нет, нет, я не за то, чтобы вы летели на Берлин,— продолжал, горячась, Преображенский.— Только взлетите с ФАБ-тысяча на внешней подвеске и сделайте круг над аэродромом. Всего один круг! Тогда и разговоров никаких не потребуется. Все экипажи последуют вашему примеру.
Жаворонков ожидал, что сейчас представитель Ставки накричит на несдержавшегося командира полка, и поделом, но Коккинаки был спокоен, даже нарочито флегматичен.
— Полковник, я сюда прилетел не учить вас летать, вы это сами делаете прекрасно, не хуже меня,— ровным голосом заговорил он.— Ставка меня послала к вам не за этим. Ставка требует громить Берлин авиабомбами самого крупного калибра! И мы с вами обязаны это указание... этот приказ выполнить. Понимаете? И выполним, я уверен.
— Тогда в чем сыр-бор? — удивленно спросил Преображенский.— Командующий отдаст приказ, и мы завтра же, все как один, возьмем на внешнюю подвеску по ФАБ-тысяча или по две ФАБ-пятьсет. А там трава не расти...
— Отдать приказ легко,— вздохнул Жаворонков.— Одним росчерком пера... А вот выполнить его как?
— Выполнять начнем беспрекословно, товарищ генерал. За это я ручаюсь,— заверил Преображенский.— Только кто потом будет бомбить Берлин? Придется Ставке срочно перебрасывать на Сааремаа новую авиачасть.
Коккинаки встал, хотел пройтись по землянке, размять ноги, но, сделав два шага в маленьком помещении, снова опустился на табуретку.
— Так мы никогда не договоримся, товарищи! — с болью в голосе заговорил он.— А нам надо указание Ставки выполнить. Всем троим выполнить! Не могу же я возвратиться в Москву с пустыми руками. Мне же никто не поверит! Ну что, что я скажу товарищу Сталину? Ведь слова к делу не пришьешь. В общем-то, товарищ командующий ВВС флота и товарищ командир полка, у меня самые большие полномочия на этот счет, как представителя Ставки,— понизил он голос.— Хотя мне с самого начала хотелось, чтобы вы, Семен Федорович, и вы, полковник Преображенский, сами приняли это решение. Как летчик, верю, не просто для вас решиться, но... но другого выхода не вижу...
В землянке наступила настороженная тишина, каждый еще и еще раз обдумывал сложившуюся ситуацию. Жаворонков и Преображенский понимали, что Коккинаки не уедет с аэродрома, пока не будет произведен хотя бы один эксперимент с ФАБ-1000, ведь ему в противном случае нельзя будет появляться в Ставке, показываться Сталину на глаза. А Верховный Главнокомандующий обязательно потребует от него обстоятельного доклада, он внимательно следит за ходом налетов на Берлин, заинтересован в них. Положение у представителя Ставки незавидное.
Первым нарушил затянувшееся молчание Жаворонков.
— Полагаю, товарищи, эксперимент с ФАБ-тысяча мы все же должны провести,— положил он конец всем спорам.
— Правильно, Семен Федорович! — оживился Коккинаки.— Разумное решение! Хотя бы несколько машин послать на Берлин с ФАБ-тысяча, а там видно будет. Как, товарищ полковник? — обернулся он к насупившемуся Преображенскому.
— Раз надо экспериментировать, так надо,— ответил Преображенский. В душе он был против эксперимента с ФАБ-1000, но если предлагает теперь сам командующий ВВС флота, то его следует поддержать.
— Вот и договорились! Вот и хорошо! — повеселел Коккинаки. Он взглянул на стол, потер от предвкушения руки.— А сейчас горяченький чаек в самый раз!
— Остыл давно,— сказал Жаворонков.— Но мы быстренько заменим...
Не успел он вызвать адъютанта, как тот сам вошел с тремя стаканами горячего чая.
За чаем решили в порядке опыта ФАБ-1000 или две ФАБ-500 брать только на самолеты, моторы которых еще не выработали положенные ресурсы. На остальных, если увеличивать бомбовую нагрузку, то лишь за счет ФАБ-100 или ЗАБ-50.
До полуночи просидели в штабной землянке Жаворонков и Преображенский. Требовалось с особой тщательностью проанализировать варианты полета с максимальной бомбовой нагрузкой, на всякий случай наметить запасные цели, досконально проверить моторы, отобрать лучших летчиков, способных повести перегруженные ДБ-3 к Берлину. Самым сложным, на их взгляд, являлся взлет. Взлетная полоса без твердого покрытия, неровная и короткая для разбега с большой нагрузкой. Моторы будут сильно перегреваться. Важно, чтобы первая машина благополучно взяла старт, тогда остальные летчики будут увереннее подниматься в воздух.
Адъютант командующего майор Боков сидел в стороне, наблюдая за сосредоточенными лицами генерала и полковника. Время от времени он наполнял пустые стаканы крепким, горячим чаем, который с удовольствием пили Жаворонков и Преображенский.
— Пусть с утра Баранов лично займется отбором машин для тысячекилограммовых бомб,— сказал Жаворонков.
— Есть, товарищ генерал...
Зазвонил телефон. Боков снял трубку.
— Товарищ генерал, посты ВНОС сообщают: к Сааремаа летят вражеские самолеты,— доложил он.— По звуку — «юнкерсы».
— «Юнкерсы» — ночью?! — удивился Жаворонков.— Странно.
— Видно, Гитлер так накрутил хвост кому следует, что даже ночью теперь его летчики к нам пожаловали,— засмеялся Преображенский и посмотрел на часы: шел первый час ночи.
Вышли из душной землянки на улицу. Жаворонков увидел стоящего у двери Куйста.
— А вы почему не спите, Вольдемар?
— Еще успею выспаться, товарищ генерал,— ответил Куйст.
Жаворонков вспомнил, что Куйст приставлен к нему Павловским, вот он и ходит за ним как тень. Нет, Вольдемар не назойлив, он стремится не попадаться лишний раз на глаза. А сейчас, когда они с Преображенским неожиданно вышли из штабной землянки, он не успел юркнуть в темноту, и чувствовалось, переживал из-за этого.
Генералу понравился веселый, общительный, смелый эстонский парень. По рассказам Павловского, детство у Куйста было безрадостное, а юность тяжелая. С малых лет Вольдемару пришлось батрачить. Сначала он пас коров у богатых хозяев, потом, когда подрос, стал обрабатывать землю, а зимой ухаживать за скотом. Он рано научился читать и вечерами подолгу сидел над книгами. Особенно ему нравились стихи. Добрая половина его скудного заработка уходила на покупку книг да свечей, вторую половину он отдавал матери.
Впечатлительного юношу тянуло к поэзии, к музыке. Он неплохо пел эстонские народные песни, играл на гитаре и тайно стал писать стихи. Хозяева охотно брали к себе молодого батрака, умеющего не только хорошо работать, но и веселиться. Его часто стали приглашать на вечеринки и попойки. За это платили, и Вольдемар, скрепя сердце, пел и играл для веселившихся хозяев...
Многих хозяев сменил Вольдемар, все искал места получше, но потом убедился, что везде одинаково. С установлением Советской власти в Эстонии он ушел в Курессаре, где ему предложили работу в Народном доме. Там его приняли в комсомол. Вольдемар стал обучать молодежь города песням. Первым в республике он перевел на эстонский язык полюбившуюся ему русскую «Катюшу».
Когда началась война, Вольдемар Куйст пошел добровольцем в эстонский истребительный отряд, где старший политрук Павловский предложил ему стать разведчиком. И не ошибся. Вольдемар, знающий местность и людей, как никто другой добывал необходимые сведения в тылу врага, на материке, что имело немаловажное значение для блокированного островного гарнизона.
— Боков,— повернулся Жаворонков к своему адъютанту,— угостите Вольдемара горячим флотским чайком.
— Есть,— ответил Боков.— Заходите, Вольдемар,— показал он на дверь.
Куйст замотал головой.
— Нет, нет! Я не хочу. Спасибо.
Боков понял: разве пойдет Вольдемар в землянку, когда генерал здесь, на улице?
До слуха донесся знакомый завывающий звук моторов Ю-88. Жаворонков огляделся. Непроглядная тьма окутывала аэродром, не видно ничего вокруг. Ни огонька. Кагул утопал в густой черноте ночи. Лишь иссиня-темное небо угадывалось по мерцающим россыпям звезд,
— Как же они бомбить нас собираются? Наугад, что ли?! — удивился он.
— Психический налет вроде,— высказал предположение Преображенский.— Думают воздействовать на наши нервы.
Неожиданно, вспоров темноту, справа взвилась красная ракета. Она рассыпалась над хутором, где стояли два дальних бомбардировщика. За ней взметнулись еще три ракеты, направленные точно на стоянки ДБ-3. Жаворонков вначале не мог сообразить, что происходит, потом догадался: вражеские лазутчики под покровом темноты пробрались к аэродрому и теперь ракетами наводят свои бомбардировщики на советские самолеты.
— Черт знает, что происходит! — выругался он.— Не так скоро поймаешь лазутчиков, «юнкерсы» успеют отбомбиться.
— А если и нам пускать ракеты, товарищ генерал? — услышал Жаворонков голос адъютанта.
Майор прав. В самом деле, надо попытаться. Дезориентировать вражеские бомбардировщики. Жаворонков всем корпусом развернулся к Бокову, приказал:
— Мигом к дежурному! Передать на все посты и зенитные батареи: включиться в «иллюминацию»!
Адъютант растворился в темноте, и вскоре вокруг аэродрома и в удалении от него заполыхали красными всполохами ракеты.
— Здорово придумано! — вырвалось у Преображенского.— Поди разбери, какие свои, а какие чужие.
Послышались глухие взрывы осколочных бомб. «Юнкерсы» решили освободиться от груза — не возвращаться же с ним на аэродром. Несколько бомб все же упали возле стоянок ДБ-3, правда, не причинив им вреда. Остальные бомбы разорвались в стороне от огневых позиций зенитных батарей: зенитчики особенно усердствовали в пуске ракет.
«Юнкерсы» еще довольно долго кружили над Кагулом. И Жаворонков лишь тогда с облегчением вздохнул, когда завывание их моторов стихло. На аэродроме наконец снова установилась тишина, пора бы и отдохнуть, ведь вечером предстоял налет на Берлин с ФАБ-1000 на внешней иодвеске.
Однако спать не пришлось. Донеслись короткие автоматные очереди -— стреляли в западной части аэродрома, где стояли у хуторов четыре ДБ-3.
— Что такое? Почему стрельба?! — встрепенулся усталый Жаворонков.— Неужели фашисты выбросили десант?
Мысль о вражеском воздушном десанте встревожила его. Охрана у стоянок бомбардировщиков незначительная, едва ли она сможет отразить нападение немецких парашютистов.
Появился точно из-под земли начальник особого отдела Береговой обороны Балтийского района старший политрук Павловский. На двух машинах с добровольцами из эстонского истребительного отряда он только что приехал из Курессаре.
— Это кайтселиты стреляют,— пояснил Павловский.
— А кто такие эти кайтселиты? — спросил подошедший Коккинаки.
— Местные националисты. Это они подавали ракетами сигнал немцам. Но мы сейчас их приведем в порядок...
— От кирхи начинайте прочесывать лес, товарищ старший политрук,— подсказал Куйст.
— Так и сделаем! — Павловский так же внезапно скрылся в темноте, как и появился.
— Оказывается, вам ни днем ни ночью не приходится скучать, Семен Федорович,— посочувствовал Коккинаки.
Редкая стрельба продолжалась всю ночь. Лишь утром отряду Павловского удалось загнать кайтселитов в лощину и вынудить сложить оружие.
Днем, в то время как инженеры, техники, мотористы и оружейники готовили ДБ-3 к вылету на Берлин, экипажи отдыхали, восстанавливая силы после бессонной ночи. Полет предстоял необычный, и потому летчики должны чувствовать себя особенно бодро.
Старший инженер Баранов после тщательного осмотра двигателей доложил, что только две машины могут взять на внешнюю подвеску ФАБ-1000 или по две ФАБ-500 — капитана Гречишникова и старшего лейтенанта Богачева из армейской авиагруппы. Двигатели остальных самолетов выработали положенные моторесурсы, поэтому посылать их с полной бомбовой нагрузкой слишком рискованно.
— А как в Асте у Щелкунова и Тихонова? — спросил Коккинаки.
— Там дела обстоят еще хуже,— ответил Баранов.— Из своей эскадрильи капитан Тихонов может послать сегодня лишь одну машину — старшего политрука Павлова. А из группы Щелкунова пойдут два экипажа: сам майор и только что прилетевший после замены моторов на его самолете капитан Юспин.
Коккинаки стало не по себе от доклада старшего инженера. Но не верить ему было нельзя, он непосредственно отвечает за подготовку машин к полету.
— Ладно, для начала пусть идут эти самолеты,— согласился он.
Тысячекилограммовую бомбу подвесили на ДБ-3 капитана Гречишникова, а две пятисотки дали на ДБ-3 старшего лейтенанта Богачева. Поскольку Богачев впервые летел на Берлин, Преображенский решил послать с ним опытного штурмана из морской авиагруппы. Выбор пал на лейтенанта Шевченко, хорошо изучившего маршрут. Жаворонков согласился.
Вылет назначался за полтора часа до темноты.
Жаворонков и Коккинаки направились на старт, где уже распоряжался капитан Комаров. В воздух поднялись «чайки», прикрывая ДБ-3 от возможного нападения немецких истребителей.
Первым, как и было решено, взлетал Гречишников.
Капитан Гречишников спокойно воспринял решение командующего ВВС флота послать на Берлин его дальний бомбардировщик с ФАБ-1000 на внешней подвеске. Он понимал, что опасность их экипаж подстерегает большая, начиная со взлета. Сам он, как и все остальные его товарищи, на совещании с представителем Ставки выступил против полетов с тысячекилограммовой авиабомбой. Но приказ есть приказ. Кому-то надо попробовать первым. Если уж командир полка полковник Преображенский, которому он беспредельно верил, дал согласие на эксперимент, то дело далеко не безнадежно. Действительно, а почему бы не летать на Берлин с ФАБ-1000? Ведь пока они в авиагруппе особого назначения верили лишь расчетам, а вот практика может все изменить.
В отличие от летчика штурман старший лейтенант Власов откровенно нервничал. Сам, добровольно, он никогда бы не полетел на Берлин с таким страшилищем на борту, как ФАБ-1000, риск считал неоправданным и про себя нещадно ругал тех, кто посылал их экипажи на эксперимент, особенно представителя Ставки Коккинаки.
— Повезло нам сегодня, Василий Алексеевич,— с обидой в голосе пожаловался он. — Как утопленникам...
— Не накликай беду,— усмехнулся Гречишников, понимая состояние штурмана.— Плохая примета...
— Чего ее накликать, эту самую беду? Вон она под фюзеляжем висит,— показал Власов на сигарообразную ФАБ-1000, уже подвешенную оружейниками на внешней подвеске.
Гречишников рассмеялся, похлопал штурмана по плечу.
— Не падай духом, Александр Иванович!
— А падай брюхом,— выдавил из себя подобие улыбки Власов.— Если такое брюшко лопнет,— он снова показал на бомбу, хотел что-то добавить, но потом безнадежно махнул рукой.
— Как говорится, бог не выдаст, свинья — не съест,— успокоил Гречишников штурмана.— Где наша не пропадала! Ведь не из таких передряг мы выбирались, Александр Иванович!..
Тяжело груженный ДБ-3 подрулил к началу старта. Разбег машины будет удлинен, и потому взлетную полосу следовало использовать максимально. Время идти на взлет, вон уже и капитан Комаров размахивает сигнальными флажками. Рядом с ним генерал Жаворонков, представитель Ставки Коккинаки, военком Оганезов, военинженер 2 ранга Баранов. Все они внимательно следят за бомбардировщиком капитана Гречишникова.
— Штурман, готов? — спросил Гречишников.
— Готов, — вяло ответил Власов.— Ко всему готов...
— Ну-ну, выше нос!
— И так держу высоко. Выше некуда...
— Стрелок-радист?
— На пять баллов, товарищ капитан! — отозвался сержант Семенков.
— Воздушный стрелок?
— Все в порядке, товарищ капитан! —ответил краснофлотец Бурков.
— Тогда, как говорится, с Богом. На Берлин! — приободрил экипаж Гречишников.
Он опробовал моторы, дав полный газ. Над предвечерним Кагулом разнесся их мощный рев. Убедился, работают устойчиво, можно взлетать. Открыл правый фонарь кабины, высунул руку: готов! Увидел, как генерал Жаворонков одобрительно кивнул ему и приложил руку к козырьку фуражки. Коккинаки напряженно наблюдал за происходящим.
Гречишников отпустил тормоза, дал газ. Бомбардировщик вздрогнул и, словно нехотя, тяжело тронулся с места. Теперь только за считанные секунды набрать предельную скорость, оторвать от земли самолет до окончания взлетной полосы. Главное, подняться в воздух, а там станет легче. Если уж до Берлина с ФАБ-1000 не дотянуть, тогда сбросить ее хоть на запасную цель.
Гречишников выжал газ до отказа. Моторы заревели С душераздирающим надрывом, самолет ускорил бег по серой грунтовой полосе, но никак все еще не мог оторваться от нее. Летчик снова и снова давил на педаль газа, моторы перешли на зловещий вой; уже позади половина взлетной полосы, а шасси словно приросло к земле. «Тяни, тяни, тяни!» — просил, требовал, умолял Гречишников, чувствуя, как от перенапряжения лицо покрылось крупными каплями пота. Позади осталось две трети взлетной полосы, моторы работали на полную мощь, а бомбардировщик, всегда послушный воле летчика, не подчинялся больше ему, не взлетал, продолжал катиться к стремительно приближающейся кромке леса. «Все, не вытянет, прекратить взлет»,— пронеслось в голове Гречишникова. Но уже поздно тормозить, взлетная полоса кончается, ДБ-3 врежется в деревья и взорвется. Только вперед, есть еще надежда, хоть и минимальная...
Бомбардировщик, наконец, подпрыгнул и повис в воздухе, еле-еле набирая высоту. У Гречишникова, да и у всего экипажа, вырвался вздох облегчения: начинался долгожданный взлет, вымотавший все нервы. Но что такое? ДБ-3, уже перевалившего через изгороди и кусты, тянет вниз, ревущие на разнос моторы не в силах поднять его ввысь. Гречишникова бросило в холод, точно к груди приложили большой кусок льда. Всем сердцем почувствовал, физически ощутил, что не подняться выше им с таким тяжелым грузом на борту, не вытянут моторы. Сейчас бомбардировщик рухнет вниз, и ФАБ-1000 взорвется...
— Штурман! — закричал Гречишников.— Сбрось ее, окаянную!
ДБ-3 уже заваливало носом, он не слушался штурвала. Мелькали кочки, кусты. И вдруг самолет резко подбросило, толкнуло вперед. Догадался, штурман успел-таки освободиться от авиабомбы, ухитрился сбросить ее на такой маленькой высоте. Молодец да и только! Сейчас, сейчас рванет сзади авиабомба, подальше бы, подальше от нее...
Удержать бомбардировщик у Гречишникова не было сил. Самолет стукнулся о землю, у него оторвало шасси, на фюзеляже он прополз по траве метров пятьдесят, круто развернулся на правое крыло и загорелся. Гречишников резким движением открыл левый фонарь, отстегнул мешавший парашют и боком вывалился на плоскость, скатился на траву. Рядом с ним упали штурман Власов и стрелок-радист сержант Семенков. Вскочив, они бросились от горящего самолета в сторону и ничком упали в спасительную траву: с секунды на секунду полные баки с бензином взорвутся и разнесут бомбардировщик на куски. Если ФАБ-1000 чудом не взорвалась, то около трех тонн бензина в баках сделают свое черное дело...
Сердце у каждого билось учащенно, вот-вот громыхнет над головой. Но что за напасть? Крик, человеческий крик:
— Помогите! Спасите! Спасите!..
Летчик, штурман, стрелок-радист оторвались от земли разом, как по команде кинулись к горящему самолету. В спешке они забыли воздушного стрелка краснофлотца Буркова, думая, что тот тоже выскочил из кабины и убежал в противоположную сторону. А он, оказывается, в объятом пламенем самолете. Не отдавая себе отчета и не думая об опасности — языки пламени вот-вот коснутся бензина в баках и взорвут бомбардировщик — все трое подбежали к хвостовой кабине воздушного стрелка, кулаками разбили целлулоид и вытащили придавленного сорванным с тумбы зенитным пулеметом задыхавшегося Буркова.
Мощный взрыв громыхнул, когда все четверо уже распластались в траве на безопасном расстоянии от места катастрофы.
— Дважды повезло нам, друзья,— первым поднялся с травы Гречишников.
— Я же до взлета еще говорил, что повезет как утопленникам! — с горечью произнес Власов.
— Но почему ФАБ-тысяча не взорвалась? — удивился сержант Семенков.— Действительно, везучие мы...
