Participant observation
Для меня в этом было что-то, если можно так выразиться, "генетическое". Я стал заключённым уже в четвёртом поколении. Прадед сидел в царские времена, дед - в сталинские, отец - при Брежневе. Так что я уже входил в СИЗО с запасом впитанных знаний. Я читал Шаламова, Солженицына, слышал лагерные песни.
Честно скажу, у меня было странное чувство. С первых шагов. Мы выходим из автозэка, нас встречает галёрный в таком небесно-голубом камуфле и говорит: "Добро пожаловать в ваш новый дом, вы тут у нас долго пробудете". Заводят нас во двор, там колючка, собаки лают, я вижу все эти решётки на окнах - и мне кажется, что я всё это узнаю. Первое чувство - чуть ли не восторженность: наконец-то я об этом не только услышу, прочитаю или подпою Высоцкому, наконец-то я это на самом себе узнаю! Так что первое ощущение у меня было позитивное. Но оно очень быстро прошло.
А ещё я по образованию - культурный антрополог. И с этой точки зрения всё это было чрезвычайно интересно. Полевая работа антрополога - это… По-английски - participant observation. Как вы говорите? Вот-вот: включённое наблюдение. Живут антропологи с людоедами какими-нибудь - и информацию собирают.
Приходит малява
Димон-швед или Димон-пират - так меня там звали.
В первые дни мне уже стали понятны структурные основы разделения этого общества. Такое чёткое разделение на "они" и "мы". Мы - "арестанты", они - "менты". И ты должен выбрать какую-то одну сторону. Это было совершенно конкретно рассказано.
По всей тюрьме каждую ночь шла межкамерная связь. Нелегальная. "Катались дороги". Из камеры в камеру закидывались "кони" - верёвки. По ним передавались "малявы". Их на ниточке удочками забрасывали в окно через "решку". Есть "малявы", которые идут из одной камеры в другую, а есть "курсовые", которые идут от смотрящих по всей стене.
Чувствуете, как я всё усвоил? Часть антропологии - это изучение языка. Язык описывает реальность, и тюремный язык - тюремную реальность. И довольно часто определения в нём очень точные. Например, в этой тюремной реальности человеку бывает нужно уйти в себя. Ты ложишься на шконку, ты можешь спать или просто думать, но ты уходишь в себя. Это называется "уйти в тряпки". Лёг - и понятно: человек "в тряпке". Зек спит - срок идёт.
Так вот. Пришла "курсовая". Написано неопределённым языком. Как бы с жаргоном, но очень вычурно: "Вечер добрый всем арестантам! Доводим до вашего сведения, что…" И были описаны правила. К сожалению, я не помню дословно. Ужасно жалко, но у меня отобрали всё. Когда меня в карцер сажали, у меня был очень сильный обыск. Карцер? Да, потом тоже расскажу.
В "курсовой" объяснялось: что, мол, добро пожаловать на "дорогу", и вы или помогайте их катать, а если не хотите - то не мешайте. А если будете мешать, то вы - с "ментами". И тогда с людьми вам в камерах не сидеть. Для вас есть другие камеры, куда вас переведут. Что такое "общак" - тоже объяснялось.
Такой циркуляр посылали всем. Причём ты расписываешься в получении. Мало того, ещё есть то, что называется "контроль": когда расписываешься, ты должен голосом подтвердить, что это дошло. Ты кричишь: "Четыре-два-два". Тебе отвечают: "Говори". Ты говоришь: "Дом". Тебе: "Будь здоров". Мне было очень интересно.
Но циркуляр - циркуляром, а мне мои сокамерники и так всё это объяснили. Один уже был осуждённый, у него был грабёж. У второго было нанесение тяжких телесных повреждений. Симпатичные ребята. Большинство в тюрьме сидели за наркотики: 80 процентов. И были ещё две большие бандитские группы. Совершенно нормальные, адекватные люди.
Воровского фарта вам, пацаны
Не хочу ничего плохого сказать про вашу страну. Но мне кажется, что в тюрьме общество гораздо более толерантное и в какой-то степени более открытое, человечное, чем то, что я успел увидеть на свободе. Конечно, я плохо знаю вашу страну.
Приняли нас сразу. И про общак всё сразу стало понятно. То есть в голову не приходило, что вот - они курят мои сигареты. Есть общак в камере - и общак в тюрьме. В камере всё, что на полочке, - это для всех. Если хочешь что-то для себя - это у тебя в сумке. У тебя из сумки никто не заберёт. А если заберёт - то он понятно кто.
В сумке я держал одну вещь, которой не делился: шведский жевательный табак. Потому что его было мало, люди его не знают. Хотели попробовать - я давал, но это моё. Остальные все дачки клал на полку.
Мой сокамерник Саня - вообще ни кола ни двора. Никогда в жизни не имел паспорта и прописки, никто к нему не ходил. И ему было нечем делиться, а мне было чем. И никогда не было напрягов. Это нормально.
Как-то пришёл запрос: в одной камере не было покурить, мы послали им полпачки. И нам послали такой замечательный ответ, такой витиеватый! Мне так хотелось его сохранить, но изъяли. "Воровского фарта вам, пацаны", - так начиналось.
В общем, мы все сразу почувствовали отношение к нам, как к таким глуповатым младшим братьям, которым надо всё объяснить.
Одно воспоминание мне особенно дорого. Нас уже увозили в Питер, к "столыпину" и на этап. Выводят, мы пересекаем двор. Ночь, "дорога" идёт по полной, люди перекрикиваются, все окна открыты. Тюрьма живёт ночью, днём она спит. И я кричу сокамернику: Саня, скорой тебе воли, прощай. И тут вся тюрьма начинает бить по решёткам и кричать: "Гринпис, гудбай, ай лав ю, Гринпис!". Просто вся тюрьма гудит. У меня до сих пор мурашки по коже, когда вспоминаю.
Я не знаю. Я вижу опросы общественного мнения, 80 процентов людей в России считают, что нас вообще надо мочить в сортире… Не знаю. В тюрьме к нам было совершенно тёплое, доброе отношение, с пониманием. Хотя их жизнь мы делали труднее. Знаете, когда нас - тридцать, к нам приходят с передачами - другим уже не пройти. К нам приходят адвокаты, а помещения там очень ограниченные. Мне уже говорили: Димон, ты скажи своим, чтобы в определённое время приходили, чтобы не всё время забивали. Людям было трудно из-за нас. Но я не считаю себя виноватым. Я в эти тюрьмы не просился. У нас ощущение было, что мы - свои, что нас полюбили.
Компетентные люди
В какой-то день, это ещё в Мурманске, выводят меня из камеры. Заводят в комнату - в камеру, переделанную под офис, там вместо шконок письменный стол. Сидят люди в костюмах. "Дмитрий, присаживайтесь, пожалуйста. Как вас по отчеству? Без отчества? Хорошо". Мы, говорят, из компетентных органов. Я не понимаю: компетентных - в чём? В какой области? Они не отвечают. Начинают сразу: вот вы показаний не даёте, а вы их дайте нам. Я удивляюсь: как же говорю, без адвоката? Они: да зачем нам адвокаты, господи боже мой, они же вас только на бабки разводят, не будь у вас адвокатов, вы бы давно уже вышли!.. Один так доверительно ко мне наклоняется: могу, говорит, вам сказать, если вы будете с нами сотрудничать, то ваше пребывание в тюрьме будет намного легче. Да мне, отвечаю, и сейчас неплохо, у меня срок через два месяца заканчивается. "Не хочешь, да? Ну, ладно, давайте его в камеру". Может быть, вы знаете, кто это был? Ну, будем считать, что они мне приснились
Я рассказал об этом адвокату, мы на всякий случай написали заявления, что я не хочу встречаться ни с кем, кроме моего адвоката, консула и сотрудников следствия.
На следующий день у нас в камере происходит тотальный обыск. Изымают все "удочки", у меня находят черновики писем к жене и в "Гринпис". Их изымают. Я спрашиваю, почему. Мне отвечают, что эти письма - для налаживания нелегальной связи с подельниками. Я пишу жалобы прокурору и главе УФСИН Мурманской области, передаю их через своего консула.
На следующий день меня вызывают в воспитательный отдел. И офицер говорит, что меня собираются отправить в карцер, сейчас будет комиссия. За что?! Я знаю, что в карцер отправляют, когда наберёшь сумму нарушений. У меня нарушений не было вообще. Ну, говорю, ладно, давайте вашу комиссию. Приводят меня на комиссию, там решение уже принято. Собирайте, говорят, ваш топчан и вещи, потому что неизвестно, в какую камеру вы вернётесь после карцера. Топчан - это постель, одеяло, подушка. Моя, кстати, подушка! Как я был рад, что взял её с судна.
Заводят меня в карцер. Плохое место, мне там очень не понравилось. Представьте себе туалет. Стоит толчок, рукомойник. Маленький столик и табуретка вот такого размера (показывает руками - сантиметров двадцать) и очень высокая, сидеть на ней нельзя. Я в майке, верхняя одежда и все вещи в шкафчике снаружи. Шконки нет, она заперта к стене. В 10 часов вечера тебя выводят с наручниками, с собакой, ведут к месту хранения топчана. Потом заводят тебя в камеру, отпирают шконку. Ночь ты на ней спишь, в 6 часов утра сворачиваешь топчан, и - обратная процедура. Совсем мне там не понравилось.
"Конь рыжий"
Проходит день, ночь, день. Уже 10 часов, меня выводят, думаю - за топчаном. Тут мне говорят: "На выход, одевайся по сезону". Одеваюсь. "Знаешь, куда тебя ведём? К главному начальнику!". Это к Попову, начальнику СИЗО.
Подержали меня полчасика у стенки, посмотрел на неё. Потом заводят в кабинет. Захожу. Он за столом сидит. И руку подаёт. А руки там арестантам никто не подаёт. Я жму руку. "Садись, садись! Куришь?". Я отвечаю, что я в карцере, мне нельзя. "Я разрешаю!". Закуриваю с ним.
И тут он начинает примерно на час нести какую-то пургу. Тут важно даже не то, что он говорил, не слова, не смысл, а дух. Блатной. Вот несло этим. Начал так: "Ну что, Саныч, ты "Фаустгёте" читал?". И дальше что-то такое: "Я националист, я казак, из красноярских казаков. "Конь рыжий" читал?". Вызывает какую-то шестёрку: "Слышь, чтобы Санычу завтра "Конь рыжий" выдали, поял?". И так - на час. Самый лучший перл - "Как несправедлива история гестапо!".
Страшно, потому что непонятно: что это?! Ощущение какого-то психопата. Но у него в руках моя судьба. Заканчивает монолог. "Ну, ладно, иди в камеру". Что это было - я не понял. Меня ведут, топчан, собаки, наручники - всё. Залезаю "в тряпки".
Я дома
Только залез "в тряпки" - опять открывается дверь: "Литвинов, на выход, по сезону!". Ведут обратно к Попову.
Заводят. Сажают. Опять идёт монолог минут на двадцать. Я ему не возражаю, мне страшно. И вообще, в карцер мне не хочется, лучше я у него посижу, его сигареты покурю.
Под конец он: "Ну что, Димон, может, мне тебя амнистировать?". "Ну, амнистируйте", - говорю. "Значит, сделаем так, - двигает мне бумагу. - Пишешь, что тебе очень жаль, больше так не будешь, подписываем вчерашним числом, тебя ведут обратно в камеру". Мне страшно, реально страшно. Я подписываю. Он прикладывает к делу, всё - амнистирует, обратно в мою камеру, Саня мой счастлив. Я тоже: слава богу, я дома.
На следующий день меня ведут к адвокату. По галёре, руки за спину, всё как обычно. Навстречу - те два джентльмена из органов. Как их?.. Компетентных. "Это Литвинов, что ли? Куда? К адвокату? Нет, сначала к нам". Разворот - и меня ведут в ту комнату.
И тут уже разговор не вежливый. Наклоняется один ко мне вплотную: "Чо, жаловаться будешь? Ты поял, сколько ты у нас тут пробудешь? Ты тут годами будешь! Тебе в карцере понравилось? А, не понравилось? Так эти годы ты у нас в карцере проведёшь! Давай показания! Ты кто был на судне? Я записываю! Ты в лодке, ты где был?". Не бьют, даже особенно не кричат, но тон - такой нахрап. Я говорю: извините, мне сказали, что без адвоката нельзя. "А, ещё жаловаться будешь, падла? Я тебе сейчас пожалуюсь! Мне твои жалобы - ни горячо, ни холодно". Заканчивает так: "Чего вообще об тебя руки марать, больше с тобой говорить не хотим, у нас других дел выше крыши. Ведите его к адвокату". Я адвокату всё рассказал. Она не удивилась.
Левосудие
К Попову меня водили ещё три раза. И были такие же монологи. После одного он говорит: вот, мол, я слышал, ты показаний не даёшь: "Чего тебе тут сидеть? Тебе ж срок дадут - 15 лет, не понимаешь? Да ты ж главный во всём этом!". Я спрашиваю: с чего вы взяли? "Да по роже вижу. Ты ж глава, пятнашку тебе! Давай, сотрудничай со следствием. Мне тебя жалко, ты ж потомок того Литвинова, а дадут пятнашку…". Тут я говорю: да, кстати, у вас тут лежит моя заявка на звонок жене. "А чего ты ей скажешь?". Ну, как, говорю - чего скажу? Скажу, чтоб другого искала, она ж не будет 15 лет ждать. "Ты чо? Ты чо?! Семья - это ж самое дорогое! Нельзя, не-не. Да какие 15 лет, вас через 4 недели отсюда выпрут, ты с ума сошёл?". А через 15 минут - опять: "Ну, 10 лет, зачем тебе…". Потом снова: "Кому вы тут нужны, только место занимаете, через месяц отпустят". Психопат конкретный. Было очень страшно.
С другими было то же самое. Одной нашей девушке Попов предлагал работать его ассистенткой. Совершенно серьёзно: выйдешь, говорил, - будешь у меня работать, хорошая работа, хорошо оплачивается. На Френка он очень сильно наехал, потому что Guardian опубликовала письма Френка из тюрьмы.
Уже перед Петербургом заводят меня опять в комнату (ту, где были "компетентные органы"). Там уже другой человек. Чрезвычайно вежливый. "Дмитрий, можно без отчества? Ты меня тоже Володей называй. Не куришь? Смотри, а то и я потерплю". И сразу: "Дмитрий, вы мне глубоко симпатичны!". Киваю. "Я хочу в меру моих возможностей вам помочь. Ведь просто сердце разрывается смотреть, как вы тут сидите. Если вы сейчас дадите показания, вот просто так, без протокола, лично мне, вы через два дня будете уже на свободе!". Им почему-то важно было узнать, какие у кого роли были на судне, кто был в лодках. Я говорю, что не буду отвечать без адвоката. Он так сочувственно мне: "Все остальные уже две недели назад всё рассказали, только вы остались". Я спрашиваю: одну секундочку, они две недели назад рассказали - и до сих пор сидят, а я расскажу - и через два дня выйду? Вы уж, говорю, определитесь. "Ох, как вы меня огорчили, как вы меня огорчили, Дмитрий, - вздыхает. - Обратно его в камеру!".
Почему им так нужны были мои показания - я не понимаю. Не знаю, у вас, наверное, свой взгляд на российское правосудие. Или как у вас - левосудие? Может быть, в России это принято?
Завтра - Путин
Когда меня привели в камеру в "Крестах", там всё было новенькое. У нас говорят, что камеры для нас отремонтировали.
Я там познакомился с одним человеком. Как познакомился - не спрашивайте. На прогулке? Ну, давайте так считать. Такой Вадик.
У Вадика вся камера была забита баулами. Штук восемь. Холодильник, в холодильнике - сыр, колбаса, икра. Он в принципе тюремную еду не ел. У него было всё. Вот: видите, у меня на ногах - Reebok? У меня были старые разваливающиеся ботинки, шнурки забрали. А я на прогулке бегал, ботинки завязал верёвочками от наволочки. Увидел Вадик мои ноги: "Димон, у тебя какой размер?". И потом даёт мне кроссовки: "Померяй. Точно нормально? Может, другие поискать?". Вот - ношу до сих пор, подарок Вадика.
Я у него спрашиваю: разве так можно по режиму? Я тоже так могу? "Не, - смеётся, - ты не можешь".
И вот к нам начали ходить. Во вторник нас привезли, а в среду началось.
Первыми приходят начальник СИЗО, ещё пара "звёзд", уполномоченный по правам человека по Петербургу и из наблюдательной комиссии. Чрезвычайно вежливые, доброжелательные, относятся к тебе не как к дерьму, а как к человеку. Руки жмут. "Ну как вам? Любые жалобы!". Начальник СИЗО осмотрел комнату: "Вам бы сюда ещё полочку". Вадик узнал - обалдел.
На следующий день приходят начальники по области. Тоже главный по правам человека, областной прокурор, ещё какие-то чиновники, куча народу. Полочку уже принесли. Что-то вроде того: как мы ещё можем скрасить ваш быт, у нас других желаний нет, кроме как узнать, чего вам не хватает. У Вадика, когда он узнал, глаза на лоб полезли: прокурор!
На следующий день приходят Федотов, глава ФСИН РФ и ещё один генерал. Два генерала. Разговор уже конкретный, Федотов говорит, что проблему знает. "Ну, как вы?". Я отвечаю, что привыкаю, мне рассказывают про 15 лет. "Не привыкайте, - говорит. Вам не рассказывают, что на эту тему президент сказал? Нет? Лучше бы они сами об этом поду-у-умали, поду-у-умали".
После этого Вадик мне и говорит: "Ну, что: завтра - Путин".
Через несколько дней нас выпустили.
Записала Ирина Тумакова
Автор
Тема: рассказ из тюрьмы (Прочитано 754 раз)
