ПОБЕДИТЕЛИ В СТРАНЕ ПОБЕЖДЕННЫХ
Репортаж Василия Гайста о советских ветеранах, живущих в Германии
Они почти не знают своих соседей, плохо говорят на их языке.
Забытые ветераны войны живут сегодня в стране, которую ненавидели, которую победили и которой теперь благодарны. Они не носят своих орденов. Как собственные тени, они живут в стране, из которой писали в 45-ом своим матерям: "Если я погибну, я не хочу быть похороненным здесь…"
И все-таки они здесь, солдаты из прошлого. Со многими из них я имел честь поговорить. «Наше время прошло» - говорят они, улыбаясь устало.
Да, их время прошло. Наступило новое. Вместо рук люди пользуются локтями, а вместо языка – зубами. По испорченным дорогам идут те, кто настроен друг против друга, а не за других.
Иногда я пытаюсь смотреть на мир их глазами. Что они видят? Яркую рекламу, капитал и искушение. Жадность и обман. С потрясением и недоумением они следят за тем, что происходит на их родине. С ужасом видят в новостях убитых детей. Из какого мира они уходят? Что заберут с собой навечно?
ЕВГЕНИЯ САПОЖНИКОВА
Я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, чтобы оказаться перед её дверью по военному вовремя. Евгения Борисовна здоровается со мной крепким рукопожатием. «Вот что значит женщина, - иронизирует она над собой, - еще ночью лежала и думала, что все, конец, а утром взяла да и накрасилась! Зовите меня просто Женей, как меня все на фронте звали…»
- Русский язык я выучила уже на войне. Тогда про меня даже вышла статья – отважная дочь литовского народа сдала курсы медсестер на отлично, не зная русского языка. До сих пор трудно об этом говорить… Многое так и стоит перед глазами. Вот начнется обстрел – то подруга не поднимется, то друг. Упали двадцать человек, а встали десять. Не хватало людей, медикаментов, оружия. Душа болела, хотелось больше делать, отдать этим мальчишкам больше сил, успокоить их! Невозможно было слышать как раненный кричал, порой даже не от боли – от голода… Настрадались мы, конечно. Однажды стояли совсем близко с немцами, окоп к окопу, и немцы, зная, что у нас нечего есть, поднимали на штыках хлеб и кричали: «Кому?» «Ивану!» «Кому?» «Ивану!»
- Как вы оказались в Германии?
- Когда в Вильнюсе начался путч, я впервые за долгое время увидела танк. Это было ужасно. Мы открыли двери, чтобы те, кто бежал могли спрятаться в нашем подвале. Потом уехали. В Германию. Так получилось. В каждом пожилом немце я поначалу видела… что он стрелял в нас. Но я живу здесь 15 лет и еще ни разу не слышала: "Зачем вы сюда приехали?". Я благодарна этой стране. У меня нет никаких претензий к этому народу, даже к тем, кто стоял по ту линию фронта - у них был такой приказ. Я считаю, что надо прощать. Расскажу тебе один случай для примера. Перебежали к нам два немца. Оба тяжело ранены. Никто не хотел им оказывать помощь. Я немного говорила по-немецки и взялась за ними ухаживать. Один из них умирал - ему нужна была кровь, которой не было в медсанбате. Я помню, что его звали Ганс - красивый парень. Меня вызвал врач: "Женя, твоя группа подходит, а остальные отказываются давать." И я отдала кровь, хотя уже знала, что вся моя семья уничтожена. Я была уверена в нашей победе и думала: "Пусть эти парни тоже останутся живы." Надо прощать… Когда мы увидели тот же страх, тех же детей голодных, стоящих в очередях за хлебом, чувство ненависти и желание отомстить ушло. Мы их кормили на наших кухнях, всех кормили. Но если бы мне тогда кто-то сказал, то я буду жить в Германии, я бы застрелила этого человека, наверное!
После интервью её утомление заметно особенно. Но она не жалуется, наоборот, она счастлива, что смогла поделиться со мной своей историей. А мне горько. Эти люди шли на смерть, уверенные, что после той войны не будет удже никаких войн, насилия, зла. Неужели все было зря?
ЛЕВ ИОСИФОВИЧ ХИНОЙ.
Лето. В пыльной комнате жарко. Он снял рубашку и сидит в своем кресле. Хорошо виден шрам на его груди. "Это от пули, которая срикошетила от моего автомата", - говорит он…
- Самое страшное, что может случиться при отступлении, это окружение. Однажды на рассвете нас отправили в разведдозор. Нас в отделении было десять человек. На полдороге услышали шум моторов, успели спрятаться за деревьями. По дороге шли немцы. Мы точно знали, что это значит для нашей дивизии и даже не могли с ними связаться, у нас не было рации. Так и лежали и смотрели на танки противника. Один только схватил оружие, но его успели остановить – разведке было запрещено открывать огонь. Да и бессмысленно было что-нибудь предпринимать. Постепенно залпы орудий стали редеть, наши гибли. К вечеру вновь послышались моторы – немцы возвращались с победой. Тащили наше орудие. Но пленных не было – никто не сдался. Я никогда не забуду этого чувства…. мы тоже должны был погибнуть… но остались в живых… сидели в лесу, в то время, когда уничтожали наших товарищей…
Ночью вышли из леса и решились вернуться в полк, то есть, на то место, где был полк. Мы видели поле боя и погибших. В окопах лежали окровавленные тела, людей невозможно было узнать. До сих пор слышу тот выстрел… Он прозвучал как раз в тот момент, когда я склонился над мертвым товарищем. Он не смог этого перенести, все кинулись к нему, но он выстрелил себе в висок – наш самый юный…
- Лев Иосифович, как Вы оказались в Германии?
- После войны ветераны имели право выбирать любой город - очень многие потеряли дома и семьи, их ничего не ждало. Я закончил войну в Латвии, в госпитале, и решил остаться в Риге. В этот же день я получил квартиру. Тогда все было проще. Тогда нас уважали, а сегодня мы - оккупанты для латышей. Если бы не этот новый национализм, я бы не уехал из Риги. В Германию меня перетащил мой сын. Я пятьдесят лет проработал на одном месте, и если бы не он, я бы сюда, конечно, никогда не приехал. Раньше я ходил в "Шпильку", она принадлежала одному еврею из Днепропетровска. Мы беседовали, выпивали грамм по сто. В прошлом году её закрыли… Общение? Откуда ему взяться, этому общению. Я никогда не учил немецкого, и ты скажи, зачем мне это нужно в мои-то годы? Я говорю по-русски, по-латышски и на иврите, этого достаточно.
- У вас есть мечта?
- Мечта? Скорее бы на небо уйти, к моей жене. Никому больше не мешать и себя не мучить. Мне уже все надоело, мой дорогой. Мне уже больше ничего не нужно. А смерть… С ней я уже не раз встречался. Мне на неё плевать. Нет никакой разницы между тем кто ходит в церковь и тем, кто этого не делает - оба в тяжелый момент скажут "О Боже!" Подумай над этим…
После долгого разговора он готовит нам окрошку. Прямо перед его дверью кипит жизнь. Пестрые фигуры колоннами проходят за окном - Карнавал культур в Берлине. "Хватит сидеть, пойдем посмотрим на этих сумасшедших" - говорит он и берется за свою трость.
Между булыжниками перед подъездом его дома вбиты восемь плиток из желтой меди, нельзя не заметить их золотой блеск. На них имена – Блюменталь, Вейберг, Беркович. Каждая из этих плиток говорит о еврейской семье, вывезенной из этого дома нацистами. Последняя строчка каждой плитки: «Пропал без вести».
ЕФИМ АБРАМОВИЧ ГОЛЬДБЕРГ
Родился в Кировограде, но называет себя одесситом. Живет в районе Кройцберг, прямо над лавочкой турка, торговца овощами. В коридоре его квартиры висит календарь "Плейбой". Сухими губами он с удовольствием делает затяжку: "Что же ты хочешь услышать, сынок?"
- Всю войну я провел в Ленинграде. С 42-го по 44-ый. И блокаду и освобождение. Командовал батарей сорокопяток. Мы всегда были на самой передовой. Обстреливали пулеметные гнезда, пехоту поддерживали при штурме, танки, конечно. Танки – это самое сложное. Его нужно было подпустить как можно ближе к себе, чтобы с первого раза попасть. Пока ты не выстрелил, он тебя не видит. Но при первом же выстреле ты себя выдаешь. С этого момента либо ты, либо он. Частенько приходилось бывать в городе. Полумертвые шатающиеся фигуры. Люди падали без сил, садились и больше не вставали. Нам, артиллеристам, полегче было, мы своих лошадей ели.
- Как вы оказались в Германии.
- Знаешь, я помню один случай, который хорошо отражает обстановку того времени. Это было уже после война, в пятидесятых. Я навещал свою мать, она попросила меня сходить в магазин, отоварить талоны. Я пошел. От дверей магазина тянулась длиннющая очередь. А встал в самый конец. Как только женщины, стоящие в очереди, это увидели, они взяли меня за руку и провели через всю очередь прямо к кассе, и никто на это не возразил ни слова! Они не могли оставить офицера стоять в конце очереди. А сегодня… Сюда меня привезла моя дочь. Сначала думал, что еду просто в гости, когда летел, был еще директором фирмы. А вернулся только затем, чтобы уволиться…
В 2000-м День Победы встретил в Берлине. Подхожу к памятнику в Тиргартене и вдруг вижу своего однополчанина, Аркашку! Мы с ним вместе в Ленинграде в грязи ползали. Он, оказывается, тоже живет в Берлине. Этого не описать… Ну дальше - объятия, поцелуи. По телевизору показали. У меня есть на видео, можем посмотреть…
Он долго роется на полках, но кассету не находит, находит фотографии. Постоянно дымит сигаретой.
- Из-за курения мне недавно пришлось перенести операцию. Заменили вену на ноге. А я все равно не брошу, я этим наслаждаюсь. Что еще у меня останется, если запретить курить? Слушай, раз уж мы заговорили о наслаждении - может, чашечку кофе?
Пока он готовит кофе, я осматриваюсь. Тренажер, гантели. Кровати не видно.
- Где вы спите?
- Там, в шкафу.
- Стоя, конечно.
- Слушай, парень, за кого ты меня принимаешь?
Он подходит шкафу и раскладывает его. Оказывается, это кровать. Ефим Гольдберг. Он похож на ворона. По русским преданиям, эти птицы живут до трехсот лет.
АБРАМ КРАСНЯНСКИЙ
Родился 21-го января 1904-го года в Российской Империи, в маленьком городке Гросулово, что сегодня находится на Украине. К началу войны ему было уже 37 и на фронт он отправился добровольцем. Но помимо военных дорого он прошел еще и другогй путь – от Российской империи до сегодняшней, «демократической» России. И когда ему было девяносто шесть, он впервые выехал за границу.
- Я помню тяжелые времена. Голод… Тогда в нашем селе умерло трое детей. Помню революцию. Отец тогда приходил домой и говорил: "Не надейтесь, что будет лучше, будет только хуже" Много арестовывали - очень много. Я еще удивлялся, как страна это выдержит? Первая мировая, революция, голод, вторая мировая, Сталин… Не осталось мужиков.
Для верующего еврея вся жизнь – богослужение. Праздники сопровождают его с детства и всю оставшуюся жизнь. Праздновали все: Шаббат, Хануку, Пурин и все остальные еврейские праздники с их ритуалами и обычаями. Но все делелаось скрытно и праздновали мы только в кругу нашей семьи. Тогда все делалось в тайне. Люди потеряли доверие друг к другу. Иногда даже доходило до того, что подозревали своих близких. У них было два лица – одно на службе а другое в собственных стенах. На работе ни слова нельзя было проронить насчет Сталина. А дома – молились тайком. И не только мы, евреи молились, русские тоже. За это время троих моих коллег арестовали, только я остался в живых.
Когда началась война, я был уже женат, а моя жена беременна. Её эвакуировали в Ташкент, где и родилась наша дочь, но я в это время был уже на фронте. Во время войны я свою дочь ни разу не видел. Когда вернулся домой, в комнате сидела маленькая девочка, которая уже умела ходить и разговаривать. Я с ней познакомился и вместе мы осознали, что я – её папа. Она привела меня к маме и говорит: «Вот тебе папа». Мы не виделись четыре года…Сейчас моя заветная мечта – дожить до праправнуков. Старшей правнучке сейчас семнадцать лет, еще два-три годика и потом, потом…
Моя жизненная философия заключается в том, что человек должен делать добро и избегать зла. Это главное. Прожив такую долгую жизнь, я вижу, что она себя оправдала. Здесь, в Берлине, я доволен. Я живу на соцобеспечении, никто меня не обижает, никто не пристает. Моя дочь может пешком возвращаться от театра домой и я этим доволен. Да, я доволен тем, что моя семья может наслаждаться жизнью в Германии. То что происходит в России меня волнует меньше, чем то, что происходит здесь. Эта страна меня кормит и содержит. Я хочу чтобы Германия была в порядке.
Он говорит быстро и технично. Его движения так резки, что получились размытыми даже на фотографиях. «Когда мы увидимся вновь?» - спрашивает меня человек, который старше, чем некое дерево на старом бульваре…
ВИТАЛИЙ БЕРМАНТ
Родился в 1923 году в семье врача. Пошел по стопам отца и войну встретил фельдшером. Сегодня живет в двух шагах от Потсдамер Платц – новом центре Берлина, построенном из стекла и бетона на фундаменте Берлинской стены.
- В Ленинграде у меня было два двоюродных брата, которые работали на местном нефтяном комбинате – один техником, другой инженером. Я хотел их навестить, я хотел это сделать как можно скорей – ведь началась война и никто не мог сказать, когда мы еще увидим друг друга. Словно сердце подсказало… Я только сел на трамвай, как меня задержали. Патруль – офицер с тремя кубиками на воротнике и два солдата с повязками.
- «Стой! Ты кто?»
- «Курсант мединститута.»
- «Здесь нет никакого мединститута. Ты куда собрался?»
- «К братьям, может не придется их больше увидеть…»
Отправили в комендатуру, оттуда позвонили братьям, все разъяснилось. Тогда я с ними виделся в последний раз. Младший погиб в сорок третьем во время блокады, а второй – фатально восьмого мая 1945-го, где-то здесь, в Берлине…
Войну я провел в зенитных войсках. При налетах частенько думал о смерти. Это всегда случалось ночью, когда выли сирены. Это такой вой, что кажется – тебя сейчас разорвет на куски. И вот ты ждешь. Батарея готова к бою, ты на своем посту. Тишина… Издалека слышен тихий но быстро нарастающий рокот турбин и скрип, с которым расчет наводит пушку. Прожектора начинают ощупывать небо. Небо красивое… Оно освещено, как в яркую лунную ночь, видны все облака. Еще не появились черные тени самолетов, как по ним начинает бить шквал орудий. Море сверкающих огней придает темному небу жизнь. Смертельную жизнь… Снаряды как светлячки…
Я думаю о том, что Виталий Абрамович спокойно мог бы стать писателем, так ярко и впечатлительно он рассказывает. Картины словно стоят перед глазами.
- Войну я закончил в Вильнюсе, но в мае сорок пятого меня на три дня отправили в Берлин. Тринадцатого или четырнадцатого. Война уже закончилась к тому времени, мы победили. Но фельдшера были нужны как всегда, город был очень крепко разрушен. Здесь, на Потсдамер Платц не осталось ничего, ничего не стояло кроме одного единственного дома. Сегодня в этом доме находится знаменитый ресторан «Хут». Хорошо, что они его оставили. Правильно. На память… Мы же не с немцами воевали, а с фашистами. Гитлер виноват, а не немецкий народ! После войны я видел много немецких пленных, которые у нас в Ростове восстанавливали Дом Советов. Это были обыкновенные люди, как мы с тобой. При том они были хорошо обеспечены. Условия были вполне приличные. Мы студенты были, мы хуже жили, хуже.
Здесь, в Потсдаме, мы жили в «хайме», я лежал там в больнице. Так вот, что интересно, в палате со мной лежал один человек, я забыл его фамилию – он председатель культурного общества Потсдам-Москва. Так вот, он воевал и после войны попал к нам в плен. В Ростов. И также восстанавливал город. Он стал мне рассказывать, где они жили и где работали и я по его рассказу узнал все, до самой улицы. Он очень хорошо отзывался о русских и говорил, что без помощи местного населения в первые месяцы плена не остался бы в живых. Им отдавали последнюю булку хлеба, хотя самим есть нечего было. Протом уже, после войны, его дочь закончила в Калуге филологический факультет пединститута, разговаривает прекрасно на русском и работает совместно с российской фирмой. Вот такое совпадение.
